Усмехались из тени, мерцали, блестели сотни зелёных глаз. У садовой сторожки танцующих кошек вы встречали хоть раз?..
Я хочу рассказать один свой сон. Приснился он мне лет в пять, и тогда однозначно воспринимался мною как кошмар. Сейчас он кажется мне нелепым и немного грустным.
Мне снилось, будто бы я с мамой иду по мощёной дорожке, стараясь не наступать на стыки между плитками; кажется, все дети знают, что на стыки между плитками наступать нельзя. Мне, однако, не везёт: я оступаюсь. Когда я поднимаю глаза, ни мамы, ни прежнего окружения вокруг нет. Я по-прежнему стою на дорожке, но это, кажется, единственная оставшаяся неизменной деталь: вокруг меня, болото. В нескольких шагах впереди плитка уходит под воду. Болото вовсе не мрачное и не страшное, напротив: оно всё пронизано солнцем, кругом прозрачная, лишь немного подёрнутая ряской вода, цветут кувшинки, негромко шелестит камыш. Но впереди, под тонкой плёнкой ряски ворочается что-то большое и тёмное, совсем неуместное здесь. Я пытаюсь отступить в сторону, подальше от этого непонятного тёмного, и падаю в воду.
Я поднимаюсь почти сразу, вся в кувшинках и мокрых травяных стеблях. И также почти сразу понимаю, что я — вовсе не я уже. У меня огромное, непомерно раздутое неповоротливое туловище, покрытое влажной зелёной кожей. У меня огромная клыкастая пасть, настолько широкая, что, скосив глаза вбок, я могу видеть краешек рта. Ещё я вижу редкие зеленоватые пряди, падающие на глаза, нелепо вывернутые лягушачьи лапы и длинные тонкие пальцы-веточки. Я вижу всё это и почти не пугаюсь, мне только ужасно обидно от сознания того, что никто меня теперь не узнает. Я убеждаюсь в этом совсем скоро, когда, обернувшись, вижу на берегу соседку, с умственно отсталым сыном которой я иногда играла. Он, её сын, стоит тут же, рядом, глядя на меня с несколько равнодушным любопытством. В её же глазах я вижу что-то не совсем понятное, вроде смеси брезгливости и страха. Она уводит сына за руку, и он несколько раз оборачивается через плечо.
А потом я слышу, что меня зовёт мама. Я не хочу, чтобы она меня видела, потому что знаю, что она не сможет меня узнать. Мне хочется спрятаться, но я не успеваю: мама уже стоит у края дорожки, там, где та уходит под воду. И, вопреки моим ожиданиям, она будто вовсе не идит ничего странного. Она зовёт меня домой, и я иду за ней, выволакиваю на берег свою нелепую уродливую тушу. Я выше её раза в два, но всё равно протягиваю к ней руку, и она берёт меня за неё. "Мама, но мы не можем пойти домой, — говорю я. — Я же теперь чудище". "Ты красивая, — отвечает мама. — У тебя оленьи глаза".
И я просыпаюсь.
Это, пожалуй, всё, что я когда-либо хотела сказать об отношениях родителей и детей.
Мне снилось, будто бы я с мамой иду по мощёной дорожке, стараясь не наступать на стыки между плитками; кажется, все дети знают, что на стыки между плитками наступать нельзя. Мне, однако, не везёт: я оступаюсь. Когда я поднимаю глаза, ни мамы, ни прежнего окружения вокруг нет. Я по-прежнему стою на дорожке, но это, кажется, единственная оставшаяся неизменной деталь: вокруг меня, болото. В нескольких шагах впереди плитка уходит под воду. Болото вовсе не мрачное и не страшное, напротив: оно всё пронизано солнцем, кругом прозрачная, лишь немного подёрнутая ряской вода, цветут кувшинки, негромко шелестит камыш. Но впереди, под тонкой плёнкой ряски ворочается что-то большое и тёмное, совсем неуместное здесь. Я пытаюсь отступить в сторону, подальше от этого непонятного тёмного, и падаю в воду.
Я поднимаюсь почти сразу, вся в кувшинках и мокрых травяных стеблях. И также почти сразу понимаю, что я — вовсе не я уже. У меня огромное, непомерно раздутое неповоротливое туловище, покрытое влажной зелёной кожей. У меня огромная клыкастая пасть, настолько широкая, что, скосив глаза вбок, я могу видеть краешек рта. Ещё я вижу редкие зеленоватые пряди, падающие на глаза, нелепо вывернутые лягушачьи лапы и длинные тонкие пальцы-веточки. Я вижу всё это и почти не пугаюсь, мне только ужасно обидно от сознания того, что никто меня теперь не узнает. Я убеждаюсь в этом совсем скоро, когда, обернувшись, вижу на берегу соседку, с умственно отсталым сыном которой я иногда играла. Он, её сын, стоит тут же, рядом, глядя на меня с несколько равнодушным любопытством. В её же глазах я вижу что-то не совсем понятное, вроде смеси брезгливости и страха. Она уводит сына за руку, и он несколько раз оборачивается через плечо.
А потом я слышу, что меня зовёт мама. Я не хочу, чтобы она меня видела, потому что знаю, что она не сможет меня узнать. Мне хочется спрятаться, но я не успеваю: мама уже стоит у края дорожки, там, где та уходит под воду. И, вопреки моим ожиданиям, она будто вовсе не идит ничего странного. Она зовёт меня домой, и я иду за ней, выволакиваю на берег свою нелепую уродливую тушу. Я выше её раза в два, но всё равно протягиваю к ней руку, и она берёт меня за неё. "Мама, но мы не можем пойти домой, — говорю я. — Я же теперь чудище". "Ты красивая, — отвечает мама. — У тебя оленьи глаза".
И я просыпаюсь.
Это, пожалуй, всё, что я когда-либо хотела сказать об отношениях родителей и детей.